Часть Первая
“Детские годы на Украине”
Глава I.
Золотой луч солнца, проскользнувший сквозь узкое и низкое оконце, радостно заиграл на белых стенах нашей маленькой хаты с соломенной крышей и земляным полом. Он попал в осколок зеркальца и заиграл веселым зайчиком на потолке, скользнул по ризам икон и, преломляясь в них, рассыпался, как бы веселым смехом, по усыпанному желтым песком полу хаты.
Спать уже не хочется.
Выбегаешь на двор, под необъятный голубой купол. Воздух свеж и прозрачен, кажется тоже голубым. Солнце пригревает сильнее. Недвижимая тишина, только чувствуется напряженная, звенящая жизнь в воздухе: это пчелы совершают свои стремительные полеты на цветущие сады, где они с серьезным деловитым видом собирают обильные дары природы с цветущих яблонь и груш.
В маленькой теплушке – кухне мать с тетей Клавдией хлопочут о завтраке.
Отец подмазывает телегу, кладет соху, борону, какой то мешок с кормом для лошадей и мешок с семенами. Два рабочих мерина, гнедой и темно-гнедой, весело фыркает, доедая корм. Мать зовет «снідати».
За общим столом размещается все население нашей хаты: отец, мать, дядя, две тетки и детвора – всего счетом двенадцать душ. Большими кусками нарезан ржаной душистый хлеб и деревянные ложки дружно работают, доставая из общей огромной, глиняной миски кулеш с салом или галушки из гречневой муки.
Заканчивается завтрак и начинается долгий трудовой день.
В крестьянском хозяйстве всем работы вдоволь – каждому по его силам.
Отец берет меня в поле. Сколько радости!
Я люблю отца. Он мне кажется самым сильным, самым красивым. Отец будет ехать и петь песни, а я люблю его песни и сам хочу подтянуть, только слова не все помню.
Вот заскрипели ворота, я сижу верхом на темно - гнедом спокойном коне и, после всяких наставлений матери относительно моей особы, мы двигаемся в путь.
Дорога ведет вокруг «панского» сада. Мне видны сверху точно облитые молоком, все в цвету груши, яблони и много других деревьев. Огромный сад-парк обнесен толстой и высокой стеной из дикого камня. В ограде, похожей на крепостную стену, высятся среди величественных четырех башен из дикого серого гранита «Золотые ворота». Так их называют крестьяне, потому, что толстые чугунные прутья ворот в виде стрел среди затейливых завитушек орнамента заканчиваются позолотой.
Над воротами красуется фамильный герб. Все выдержано в стиле средневековых рыцарских замков. За воротами, усыпанная желтым песком и обсаженная липами, тянется широкая аллея, в конце которой белеет прекрасный дом.
Кончилось шоссе окружавшее сад и телега, свернув на проселок, мягко катится по пыльной дороге среди крестьянских клунь и овинов бедных, невзрачных, подчас с ободранными ветром крышами.
Отец в темп движения телеги запевает песню. Одна сменяется другой. Он их много знает протяжных, певучих. Голос у отца высокий, мягкий тенор. Поет он с чувством, в особенности песню: «Ой горе тій чайці, горе тій небозі, що вивела чаєняток при битій дорозі».
Проехав километра два-три, мы уже на паше. Отец распрягает коня. Лошади, фыркая, тянутся к траве. Отец снял с телеги соху, борону, запряг в соху гнедого, и началась вспашка нивы.
Земля рыхлая, черная, холодит босые ноги. Я брожу вслед за отцом, наблюдаю за пахотой, выбираю толстых белых червяков (личинки майского жука), но вскоре мне это наскучило и я бегу к лесу, собираю цветы, высматриваю веселых птичек. Прилетели зяблики (юрочки), овсянки и синицы чирикают по-весеннему. Когда возвращаюсь к отцу, то вижу уже изрядную полосу распаханной земли.
По солнцу отец определяет время обеда. Обедаем мы так: в миску наливается из бочонка вода, отец ломает кусочки хлеба, кладет их в миску, все это сдабривается солью и небольшим количеством конопляного масла. Называется эта еда почему-то «потапці». В жаркий день такая еда утоляет и голод, и жажду.
Я вижу с каким аппетитом отец ложкой уплетает примитивный обед, охотно его поддерживаю, но мне мать положила еще кусочек сала.
После обеда отец недолго отдыхает. Пока ели лошади, он приготовил мешок, особым образом приладил через плечо, чтобы удобно было горстью черпать и разбрасывать – сеять зерно. В мешок насыпал крупный золотой ячмень, который дома пропустил через решето, дал мне под мышку пучок соломы. Отец сеет, а я смотрю, где кончаются брызги падающих зерен и отмечаю вешками-пучками соломы. Это называется «ляшить».
Распаханный и засеянный участок поля надо «заволочить». Отец запрягает лошадь в борону и показывает мне, как нужно водить лошадь, чтобы не оставлять «огрехов», т. е. не тронутых, не заволоченных борозд засеянной нивы.
Удовлетворенные успешной, полезной работой к заходу солнца мы въезжаем в село, я гордо восседаю на своем мерине. В село возвращается стадо – «череда»: овцы, коровы. Рев, блеяние, хлопанье длинного бича, - «пуги» пастуха, которая устрашающе тянется по дороге, как черная змея.
Умные животные угадывают свои дворы и безошибочно попадают в открытые ворота. Только бестолковых овечек и ягнят «тітки-молодиці та дівчата» ловят в стаде за мягкую шерсть, различая по „биркам” – заметкам на порезанных ушах, ленточкам на шее и другим приметам, направляя в свои ворота.
Часто слышатся споры: «Та куди ж ти тягнеш, то ж наша ярка, хіба не бачиш, яка бирка?»
- Та ні, це ж така наша – раздается в ответ. – дивись, у неї різане ушко -. «Та що ж що різане, а ярка ж наша». Такие споры иногда переходят в более резкие пререкания, когда вспоминаются качества всей родни: какая бабка была и « мати сяка-така», но больше оканчиваются добродушным веселым смехом.
Вот мы и дома. Нас встречает население нашей хаты. Я гордо слезаю с коня и стараюсь держаться солидно: ведь я сегодня «ляшил» и «волочил», делал большое дело вместе с отцом.
Так я и помогал отцу обрабатывать, полученные им, четыре с половиной десятины земли на ревизскую (мужскую) душу при освобождении от крепостного права.
После того, как мы убрали коней и телегу и вымылись слегка, мать скликает к столу за горячий ужин, состоящий из процеженного борща затолченного салом и гречневой каши с конопляным маслом или молоком.
За вечерею идет разговор о проделанной за день работе и намечаются планы на следующий день.
Съедается все быстро. Спать ложатся с темнотой. Только отец, натянув на себя старый «кожух», гремя железными путами едет в ночное попасти лошадей на лугу, а девушки, сестра Галя да тетка Мария, бегут на улицу к гурту «дівчат» да «хлопців», чтобы попеть, поиграть вместе.
Так заканчивался один из типичных летних, трудовых дней нашей семьи.
Глава II.
В зимние долгие вечера и «досвітки» в нашей хате всегда звучали песни. Под мерный гул прялок, работая, пели мать, сестра, две тетки, пел отец приятным тенором, точая лапоть или налаживая рыболовные снасти.
Домашние концерты старших развивали врожденную музыкальность, и красивые украинские и русские песни быстро запоминались. Мы, дети, в раннем возрасте принимали участие в общем хоре.
Пелись всякие песни, но протяжные, грустные воспринимались с особенным чувством, например: «Ой зацвіла червона калина над криницею», «Ой сама ж я сама по світлиці ходжу, ніхто ж мене та не розважає», «Зацвіла в лузі лоза». Хорошо звучала песня «Ой да ти калинушка, ти малинушка, ой ти не стой на горе крутой» и много других.
Пели, как всегда на Украине, по два голоса обычно с сольной запевкой, стройно и гармонично. Такое пение воспитывало слух, прививало вкус к народным песням, всегда идущим от сердца, от народного чувства, с простой понятной гармонией.
В песнях выражалось невысказанное горе, гнет бесправия народного, тяжесть женской горькой доли. Тогда, в годы незабытого еще крепостного права и его гнета – песня была и жалобой, и протестом, и отдохновением. В песнях, как говорится, «отводили душу». С горем чайки невольно ассоциировалось бесправие слабого и произвол сильного, в песне «Ой сама ж я сама по світлиці хожу» протест против угнетенной женской доли, «становліть комору, становліть другую, запирайте ж мене молодую, становліть сторожу, становліть другую, стережите ж мене молодую», а дальше: «Сторожа заснула, друга не почула, я ж молода гулять полинула».
С каким чувством пелись эти слова вырывавшейся на свободу женщины, чтобы соединиться «с милым голубчиком»!
С проблесками весны, с приходом тепла и песня рвется из душной хаты на волю и свободно звучит под голубым куполом украинского неба.
Глава III.
«Еще в полях белеет снег, а воды
уж весной шумят». (Тютчев).
Как богата ты, мать Украина, своим теплом и лаской, и как благотворно влияют они на детскую натуру.
Горячие лучи солнца бурно гонят потоки воды. От тающих снегов по оврагам, канавам, по дороге целые реки, трудно пройти. С риском шлепнуться, перепрыгиваешь через стремительные потоки. Хочется пробраться к реке, а река в нашем селе красивая извилистая, в зеленых берегах, поросших ивовыми кустами, вербами, ольхой. Лед, подпираемый обилием воды, стекающей в долину реки, на середине поднялся горбом. Лопающиеся льдины звуком напоминают выстрелы.
Паводок прорвал зимние оковы реки и вот вздыбились льдины, хрустят, налезая одна на другую и, подхваченные стремительным потоком, несутся в даль. Вода все больше и больше затопляет луга, образуя широкую пойму во всю долину реки. Но паводок длится не долго, по мере спада воды луга покрываются золотистым ковром ранних луговых цветов - «куриной слепотой».
Стоит неумолчный говор налетевшей водоплавной птицы и беспрерывные лягушачьи «концерты». Мы с братом стремимся к реке и зорко высматриваем, где она вошла в берега, чтобы начать рыбную ловлю на красноперых окуней, серебристых плотиц, жадных щук. Река! Сколько в ней жизни, какие радости таит в себе она! Попав на реку, с огромным интересом наблюдаем, как среди водорослей, появляются и исчезают стаи рыб. Огромный рак, выставив свои клещи из пещерки подстерегает зазевавшуюся рыбешку. Расставив удочки, просиживаешь, наблюдая клев, не ощущаешь течения времени. Иногда с уловом, а то и безрезультатно возвращаешься домой, но всегда с переполненной душой от общения с природой.
Вечереет. Доносятся гулкие удары колокола. Это звонят к вечерне. Видно, как по тропинкам тянутся, направляясь к церкви, старенькие бабы, аккуратно одетые в темные одежды «спідницю та свитку», на голове круглый большой очипок и темный платок, внизу видна кайма белоснежной, домотканного полотна, рубахи « с мережкою».
Дедки степенные, опрятно одетые, с палочками тоже направляются в церковь, чтобы отговеться перед Пасхой. Последняя неделя поста самая торжественная, особенно страстной четверг. Вечерняя служба начинается в сумерки. К церкви тянутся вереницы людей. В этот вечер читают двенадцать евангелий. Все слушают с зажженными свечами в руках. Это создает красивое зрелище и особую торжественность. Но детям не до молитв – мы весело, как молодые козлята, бегаем возле церкви, возимся, боремся. На меня захватывающее впечатление производил момент, когда по окончании службы народ с зажженными свечами в бумажных цветных фонариках рассыпался по всем направлениям барского сада, поспешая ближними тропинками по домам. Мелькают разноцветные огоньки в темноте южной ночи. Каждому хочется донести огонек до дома. Парует земля. Воздух густой и душистый от наливающихся почек, его хочется вдохнуть как можно больше. Если поздняя весна - можно услышать мечтательное пение соловья.
Глава IV.
Последние предпасхальные дни у старших полны хлопот, а детям частенько перепадают тумаки, чтобы не мешали под ногами, да не «оскоромились», ущипнув душистого кулича. Белые булки приходилось кушать только на Пасху раз в год, когда отец с большим трудом покупал полпуда, пуд белой муки «крупчатки».
В пасхальную ночь хочется быть возле церкви. Там опять будет много горящих свечек. Высокий перезвон колоколов под музыкальными пальцами Федора Тарасовича, торжественное пение, а главное, на четырех углах горящие смольные бочки и выстрел из пушки. Я с вечера умоляю тетку Клавдию разбудить во время. Меня будят. Мигом встаю, бегу мыться, мать уже приготовила домотканого полотна чистое белье, какие-нибудь черкасиновые штаны, что дядько Данило пошил к празднику.
Отец тоже в чистом белье, опрятной «чумарке» и круто помазанных чистым дегтем сапогах, принимает от матери аккуратно уложенный в специально пошитый белый мешок кулич, облитый сверху сладкой, из сахара и белка, поливкой и посыпанный «бисером», о котором мать крепко наказывала отцу не забыть, когда он ехал в г. Путивль на базар.
«Та не забудь же, Андрію, бісеру того на Пасху, та може остануться гроши то лимонку за п`ятак купи, та треба було б ще й ванілі парочку» и т. д.
Получены все напутствия от матери не споткнуться ,не помять, да стать на хорошее место и открыть, чтобы «бачили» удавшееся печево.
В темную ночь двигаемся к церкви через огромный панский сад-парк, ночью такой необычный, таинственный. Группки людей сдержано покашливают, собираются вокруг церкви еще до 12 часов ночи. К полуночи под веселый перезвон колоколов на паперти церкви звучит песнопение. Народ по обочинам дорожки расставил пасхи с яичками, кусками сала, колбасами, а кто вынес и целого жареного поросенка, да еще в зубы вставил ему корень хрена. Панский повар, толстый, как пивная бочка, искусно соорудил из творога и сметаны белоснежного барашка, а яйца положил в тарелку с взошедшим зеленым овсом. Это вызывало удивление у детей и даже взрослых.
Церковная служба торжественная с массой зажженных восковых свечей нас, детей, мало занимает и кажется, что очень уж долго она тянется. Наконец поп с причтом обходит вокруг церкви, поздравляет селян с праздником, благословляет есть скоромную пищу. За ним дьячок и пономарь собирают обильную дань с доверчивых прихожан: яичками, гривенниками, кусками сала.
Как только заканчивалась процессия, народ торопливо устремлялся по домам разговляться. Дослуживать обедню остаются пожилые, все хотят поскорее сесть за стол и вознаградить себя за долгий великий пост, когда основным блюдом питания были картофель да кислая капуста.
Дома у нас домотканой скатертью накрыт стол, все вкусное аппетитно разложено и даже красуется пузатый графинчик с водкой, настоянной на лимонных корках, как любил отец. Этот завтрак проходит особенно приятно, не шалят дети, благодаря раннему часу чувствуется необычная торжественность.
Пасха праздник весны. К полудню на улице появляются группы «дівчат».
Сегодня они оделись в самые лучшие, самые красочные наряды: плисовые корсетки стройно сидят на гибких девичьих фигурах, ярко вышитые, разнообразным украинским узором, лняные тонкие сорочки, «червонные плахты» или ластиковые «спідниці» (юбки). На головах красивые венки или яркие «хустки».
Наряды эти заработаны тяжелой работой на свекловичных плантациях помещичьих сахарных заводов.
Молодежь группами направляется в панский сад, доступный в эту пору селянам, так как магнат, как говорили, жил где-то, на «теплых водах». На широкие поляны и аллеи сходились «парубки та дівчата» со всего села, приходила молодежь из соседних деревень и хуторов и начинались хороводы: игра «в короля» с пением король по загородом ходит… игровая песня «Со вьюном я хожу» (среди большого круга ходит парень и девушка с платочком в руке). При слове: положу я вьюн, положу я вьюн своему милому на правое плечо, поцелую его, поцелую его белое лицо, она или он касаются плеча выбранного «милого» или «милой» и должны поцеловать, но девушки уклоняются, а парни соколами налетают, происходит смех, борьба, что вносит большое оживление в игру).
В другой группе слышна традиционная весенняя песня «Как по морю, как по морю, как по морю, морю синему» или игровая «Заплетися плетень».Это было красивое зрелище, когда огромная вереница молодежи, взявшись за руки и подняв их, образует «ворота», пропуская пару за парой, заплетая в красивом сочетании «плетень» из молодых стройных тел.
Подростки играли в «пука» - лапту. Крепко сшитый из кожи и набитый паклей мяч «свечкой» взлетал выше самых высоких деревьев от удачного удара ловкого игрока. Игра эта очень увлекала и меня.
Старшее поколение редко бывает в парке. Вознаграждая себя за долгие дни и ночи труда в Великом посту, в праздник они отдыхают по своему: возле каждой хаты, на завалинках, на бревнах леса, сидят «молодиці» та «баби» и ведут свои разговоры о пряже, кроснах и всяких хозяйственных делах. Тут же играют мальчики, мусоля во рту колбасу или сало. «Дядьки», собравшись в кружок, обсуждают вопросы о сенокосах, о том в каких урочищах, т.е. на каких участках поля выделит «контора» землю для обработки с половины или с третьей копы. Эти вопросы каждый год «журили» головы селян. Отпущенные на волю (т.е. освобожденные царским манифестом 19/П-1861 г. от крепостной зависимости) крестьяне за тяжелый выкуп получили ничтожные наделы и теперь им ,«вольным», приходилось идти в кабалу, работать на помещика.
«Контора» выделяла истощенные участки поля и передавала их крестьянам. Крестьянин, должен был полученную десятину обработать своим тяглом, засеять своими семенами и половину сжатых снопов, а сена две трети, отвезти помещику на гумно.
Чтобы придать всему этому еще более унизительный крепостнический характер, за полученную десятину крестьян обязывали два дня бесплатно отработать помещику. Верхом на лошади приказчик подъезжал к избам и, стуча в окна кнутовищем, кричал: «Завтра на такое то поле или луг на отработок!» Крестьянин должен был бросать свои дела и подчиниться приказу. Так, проклятое крепостное право продолжало через десятки лет тяготеть над крестьянами.
Освобожденные юридически, они были в полной экономической зависимости от помещика, так как пахотной земли и сенокосов не хватало, и надо было или голодать или лезть в кабалу.
Страшные подати – налоги: выкуп, подушные, подземельные были кошмаром для селян. Я часто слышал жалобы отца и вздохи матери: «де ж його взяти грошей на податі», и чтобы расплатиться приходилось продавать корову или лошадь, и часто можно было видеть, как приехавшие чиновник с урядником выбрасывали из избы и продавали за невзнос податей подушки, ведра, жалкий домашний скарб бедняка. Ни плачь испуганных детей, ни раздирающие душу крики женщины - ни что не трогало подвыпивших исполнителей власти, этих «шабашкиных» и заседателей (по Дубровскому). Такие сцены порождали злобу и возмущение.
Глава V.
В середине лета пан возвращался в имение. Грохот кованных мчавшихся по шоссе экипажей, щелканье бича и тиканье форейтора привлекало крестьян и детишек. Впереди мчалась роскошная, блестящая черным лаком с позолоченными деталями катера, запряженная восьмью или двенадцатью лошадьми. Толстый кучер с широкой развивающейся бородой важно восседал на своем сиденье, а легкий форейтор в плисовой безрукавке, с бархатной шапочкой на голове, украшенной павлиным пером, гарцевал верхом на передней лошади. Лошади одной масти, упитанные и холенные, легко несли роскошную карету, внутри которой бритый, сморщенный как мумия, восседал один старый пан-помещик Миклашевский.
Вслед за каретой тянулся ряд всевозможных экипажей: фаэтонов, лондо, невиданных заграничных шарабанов, в которых ехали дочери, внуки, гувернантки, воспитанники и прочая челядь.
Крестьяне и детишки, выходившие посмотреть этот торжественный въезд, жались к плетням и, сняв шапки, кланялись пониже, а бывшие дворовые, которых пан «облагоденствовал», не дав совсем надельной земли (не сделал мужиками), раболепно падали на колени – кланялись в землю.
С приездом «панів» начинались строгости. Проезд через владения из одного участка села в другой закрывался, а ходить можно было по нижним дорогам парка, чтобы не попадаться на глаза помещикам и их гостям.
Возвращение помещика в имение обусловливалось традицией праздновать именины в деревне.
Под вечер летнего жаркого дня, когда запыленные обгорелые, как чурки после дневной страды, усталые селяне возвращаются домой, в их группы врезаются с гиканьем: «Поберегись!» - экипажи помещиков из других сел. Они едут на именины, а из парка доносится торжественная музыка. Это приглашенный военный оркестр репетирует программу к завтрашнему дню.
Детвора карабкается на стены ограды, взбирается на зубцы и вслушивается в необыкновенные звуки. Это совсем не та музыка, которую мы слышим на свадьбах, где две скрипки, бас да бубен (оркестр дядька Котченка) «шпарят» казачка, дудочку гопака и метелицу. Тут совсем другие звуки. Мелодично звучат красивые черные с серебренными клапанами дудки, много диковинно закрученных медных труб, и одна огромная труба так «ухає», что «аж в грудях отдає».
В день Андрея Критского церковь полна народа. Поп, а то и два, служат «соборне», особо торжественно. Помещик с семьей и гостями занимают левый клирос. Они хозяева, они строили эту церковь. Церковь действительно была особенная. Иконы писаны хорошими мастерами, оклады икон, отделение алтаря и много церковной утвари сделано из фарфора руками крепостных крестьян в том числе и моей бабки Фетины, работавших на знаменитой своим фарфором, фабрике А.М. Миклашевского, который для руководства и обучения крестьян, приглашал мастеров живописи из Италии.
Фабрика эта погибла благодаря самодурству помещика.
Об этом так рассказывал мой дед Демьян:
«Когда после опубликования манифеста об освобождении – крестьяне пришли бесплатно работать и нужно было перевести их на оплату за труд, помещик сказал: «Божусь Богом, чтобы я платил деньги моим крепостным? Никогда!» Приказал заколотить окна фабричных корпусов и повесить замки на двери.
Долго эти здания стояли заколоченными и все, что было оставлено рабочими у станков, оставалось на своих местах. Помещик упрямо ждал, что крепостное право вновь вернется , и десятки лет только совы да филины жили в этих кипевших когда-то творческой жизнью помещениях и своим зловещим криком пугали сон помещика.
После окончания церковной службы и молебна о здравии именинника и его Присных, диакон провозглашал многолетие. Держась важно, паны выходили из своих дверей и по усыпанным желтым песком дорожкам направлялись в красивый белый дом с огромными колоннами, откуда навстречу им гремела торжественная музыка.
Дети селян рассаживались по обочинам дорожек с картузами или платочками на коленях и ждали, когда начнут оделять пряниками и конфетами. После долгого ожидания из дома выходил лакей, во фраке, коричневых замшевых гетрах, белых перчатках, неся огромный поднос со сластями. Рядом шла внучка или дочь помещика и с гордостью бросала пряники и конфеты в шапки и передники детишек.
Как видно, все это было также от времен крепостного владения пана крестьянами, он в день своих именин «благоденствовал».
Состарившиеся его дворовые – жалкие нищие подходили «к ручке», надеясь, что он вспомнит и подарит, но они отсылались на кухню, где получали объедки. Рядом с верандой, под вековыми каштанами, музыка гремела маршами, вальсами, мазурками, а в большом зале дома шел пир. Много гостей, вино лилось рекой, гремели тосты.
Меня захватила и увлекла музыка. Я забыл о пряниках. Сидел у корня каштана и как зачарованный слушал, как молодой музыкант играл на маленькой серебряной дудочке. Не ощущая голода я сидел до позднего вечера, пока мать не разыскала и не увела домой.
С тех пор я каждый год с большим нетерпением ждал приезжих музыкантов.
Близко к полуночи сжигался фейерверк. Необычайно красивое зрелище из разноцветных брызжущих огней на фоне темной зелени. Горели ветряные мельницы, кораблики - все это вертелось и рассыпало разноцветные струи огня. Вверх взлетали и лопались красные, зеленые, лиловые огненные шары и бураки. Дорожки были уставлены плашками и разноцветными фонариками, которые среди зелени горели как огромные светляки.
Для потехи бар перед домом вкапывался в землю высокий мачтообразный гладко выстроганный столб, на верхушке которого привешивалась пара сапог или серебряные дешевые часы, которые выдавались в награду. Нужно было добраться до вершины, чтобы получить приз. Пытались многие, но, поднявшись больше или меньше, безнадежно скатывались вниз. Этот вид развлечения мне казался обидным, унизительным, но подвыпившие помещики хохотали во все горло над тщетными потугами хлопцев.
Глава VI.
В школу я пошел в 6 ? лет. Учился отлично и скоро начал петь в школе. Управлял хором крестьянин Михаил Андреевич Третьяк, в детстве певший в архиерейском хоре. Он любовно и терпеливо разучивал с каждой группой отдельно с «голоса», а потом объединял в общий хор. Пели так называемую «обиходную» службу, но к большим праздникам разучивали сложные «херувимские» и «милость мира». Я часто солировал звучным альтом. Мальчики и девочки пели музыкально, а тенора и басы часто заезжали в такие ноты, что регент багровел и поднося кулак к самому носу Гордея (козлиный тенорок) или «нотаруса» (кличка дворового столяра баса) подпевал им в самое ухо пока не выравнивал звучание, после чего сам добродушно смеялся.
Иногда Михаил Андреевич, обладавший замечательным слухом и музыкальной памятью, водил нас в один из монастырей для «для повышения квалификации», т.е. чтобы там подслушать особого распева херувимскую или концерт запомнить и потом разучить. Хоры в богатых монастырях Петропавловском и Молчанском Путивльского уезда были прекрасные и поучиться у них было чему.
Дальнейшему развитию хорового пения в нашем селе сопутствовало следующее обстоятельство: пан Миклашевский на старости оставаясь и на зиму в имении, решил пригласить ученого регента из Киева из знаменитого хора Калишевского. Приехал рыженький блондин с козлиной бородкой, сутулый, болезненный.
В ближайшее воскресение в церкви объявили всем желающим, мужчинам, девчатам и детям приходить на пробу голоса в школу.
Пришло много народу – началась проба голосов. Регент тянул ноту на скрипке, а пробующийся голосом. Отобрано было много хороших девичьих и детских голосов, мужчин прибавилось мало. Хлопцы игнорировали церковное пение, а старшие стеснялись. Пришлось вести агитацию: обещано было выдавать поющим по паре булочек за каждую службу. Народу прибавилось,но не обошлось без курьеза. Однажды затащили в школу дядька Герасима. Говорил он страшным басом «как в бочку», регент обрадовался находке и стал на баске брать самые низкие ноты, но дядьке Герасиму все казалось «що вона, (скрипка), пищить», что вызывало гомерический хохот окружавших, собравшихся в большом количестве. У регента пот выступил на лбу, дядько все свое: «Та що ж вона пищить!- и потом категорически заявил: - Ні, пане! Я зроду не співав і вам співати не буду, а от словесно все що хочете розкажу».
Хохот потряс здание школы. Козлиная бородка затряслась и регент возмущенный покинул собрание, а Герасим, окруженный народом, под общий хохот громче всех громыхая своим могучим басом, вышел из школы.
Хор образовался все же хороший, разучивали по нотам. Толковый регент достиг красивого звучания, добивался тонких нюансов, прививал чувство ансамбля, но года через три ему было отказано в работе. Помещик был хотя и богат, но скуп и не хотел платить жалованья регенту.
Управление хором перешло опять в руки талантливого самоучки М.А. Третьяка. К этому времени из нашей семьи, кроме меня, пели сестра Саша и брат Коля – оба с хорошими голосами и потому наш домашний хор звучал еще богаче.
Много песен знала и хорошо их пела тетя Клавдия. Была она незамужняя и нас детей очень любила. Бывало, еще до рассвета летом тихонько разбудит, нашептывая, как под дубами сидят толстые белые грибы, и тут уже, как бы не хотелось, спать спешишь одеться, чтобы пойти с нею в лес за грибами. Шли тропинками, межами среди колосящихся хлебов. По дороге тетя много рассказывала из прошлого, особенно о тяготах крепостного права, знакомила с цветами и растениями. Объясняла их значение для человека. Этим не мало способствовала развитию любви к природе.
Школу я закончил отличником, и безумно хотелось продолжать учебу, но средств у отца с матерью не было. Учитель посоветовал обратиться к старому пану через его секретаря с просьбой, чтобы он помог в этом, но из этого ничего не вышло. Помещик ответил: «божусь Богом, зачем мужику учиться, а кто же будет работать?» Я же, не получив никакого ответа, зиму проскучал в школе за пройденной программой. Перечитал всю школьную библиотеку, но душевная жажда к учебе и чтению оставалась неудовлетворенной.
Радостным праздником было появление в селе коробейника (офени). Расторопный ярославец или владимирец – дядя с большой корзиной или коробом за плечами вваливался в хату. Детвора, как воробьи, стайкой обседали вокруг разложенного купцом чудесного товара: книжки в пестрых ярких обложках с затейливыми рисунками: тут и жар-птица со своим радужным хвостом, за который смело ухватился Иван царевич. Серый волк с высунутым красным языком через поля и леса несет на своей спине царевича, и растрепанный балда со смешным жалким чертом ,и царевна лягушка в короне; олеографии со сказочными богатырями: Ильей Муромцом, Алексеем Поповичем, Бовой-королевичем, страшным змеем. Приковывает внимание Соловей-разбойник, сидящий в брынских лесах на двенадцати дубах и свистом-посвистом оглушающий врага. Диковинный этот товар сильно возбуждал детскую фантазию, и начинались просьбы пятаков, гривенников у матери, чтобы приобрести книжку или картинку.
Помимо сказок попадались рассказы и повести: Тургенева «Бежин луг», «Ася»; Аксакова «Аленький цветочек»; Л.Н. Толстого «Где любовь, там и Бог», «правду видит, да не скоро скажет». В зимние вечера, когда шла обычная работа, мать просила вслух читать эти книжки и правда, звучавшая в них, вызывала у слушателей искренние слезы, да и у чтеца прерывался голос от поступавших к горлу слез.
Глава VII.
Весною 1892 года отдали меня на учебу к портному-бобылю. За этой работой, чуждой моим стремлениям, в чудесные весенние дни, когда журчат ручьи, просыпается земля, наливаются почки, я смертельно затосковал и со слезами упросил мать не посылать меня на эту работу, и я опять остался дома и помогал в работе по хозяйству. В один из дней мая месяца большинство членов семьи уехали на посадку бахчи, я с матерью и младшими сестрой и братом осталися дома и пережили страшные часы:
Около 2-х часов дня начался ураган огромной силы, поднявшиеся высоко массы пыли закрыли солнце, и все видимое небо казалось сплошным багровым заревом невиданного пожара. Сила ветра была столь стремительна, что ломала, как спички большие дубы и клены или вырывала их с корнями. Громовые раскаты были неслыханной устрашающей мощи. Мать в тревоге за уехавших и в страхе за нас всех, прижав нас к себе, опустилась на колени и усердно молилась. Ураган продолжался не ослабевая довольно долго и казалось не хватит сил вынести его напора. Казалось, вот-вот рухнет наша хата. Когда раскаты грома удалились и ветер вдруг стал стихать, я вышел на улицу. Село представляло зрелище хаоса. Почти все крыши построек и хат были оголены. Солому разметало по улице и огородам. В садах валялись поломанные, расщепленные деревья, в парке огромные дубы, березы, клены выворочены с корнями и сломаны пополам. Наши, работавшие на бахче, отсиделись благополучно в хате лесника, но кругом в лесу была картина хаоса.
Урагана такой силы я за всю мою жизнь больше никогда не наблюдал, но вспоминал и переживал эти ощущения когда слушал симфоническую картину «В бурю» Чайковского.
Роскошный сад-парк помещика с давних времен создавался руками крепостных людей. Одним из последних садовников этой категории был и мой дед Степан, которого пан специально посылал на учебу. Я не застал его в живых, но мои родители отдали меня учиться в это садоводство. Здесь я познакомился с богатыми оранжереями, где культивировалось большое разнообразие цветов. В специальных отепленных помещениях выращивался виноград, редкие сорта груш, персики, абрикосы и даже лимоны. Это дорогостоящая затея для маленькой кучки бар обслуживалась большим штатом людей от главного садовника, его помощников, до значительного количества рабочих, я был младшим среди них и мною помыкали все кому было не лень, в особенности был свиреп главный садовник, грубиян и сквернослов. Он на всех наводил страх и при таких условиях вся прелесть, действительно, роскошного парка сада с цветочными насаждениями, оригинальными комбинациями куртин, беседок и прочих красот в сочетании природы и искусства, стала для меня невыносимой. Я задыхался в этой каторжной обстановке, из которой выручил меня случай, но вверг в новые бедствия.
Глава VIII.
Однажды приехал дядя, брат матери, который служил у какого-то помещика приказчиком. Мать упросила его взять и пристроить меня куда нибудь.
Дядя сказал, что в г. Рыльске есть у него краснорядец, т. е. торговец тканями, и он устроит меня к нему «мальчиком». Это значит прислуживать приказчикам и закликать в лавку покупателей.
Вот что говорит о таких мальчиках-попыхачах Т.Г. Шевченко: «лишившись отца на 8-м году жизни, я приютился в школе у приходского дьячка, ввиде школяра-попыхача. Эти школяры в отношении к дьячкам тоже самое, что мальчики отданные родителями или иною властью на выручку к ремесленникам. Правда над ними мастера не имеют никаких определенных границ: они полные рабы его. Все домашние работы и выполнение всевозможных прихотей самого хозяина и его домочадцев лежат на них безусловно» - (Автобиография Шевченко. Кобзарь. Пражское изд. 1876 г.).
Заныло мое детское сердце. Прощай родная семья. Прощайте радости детства в родном селе. Тяжело было расставаться с хором, домашним и школьным. Мне было так тяжко, что казалось я уже никогда не буду петь.
У дяди я очень скучал. Хотя в доме был «орган», собственно, большая шарманка, которую можно было вертеть за ручку и слушать несколько мелодий: «По улице мостовой», «Лучина лучинушка» и др. Но эта механическая музыка производила унылое впечатление, как и бедная природой деревушка. Дядя не спешил везти меня в город к купцу, а тетка пользовалась мною как нянькой для ея малыша.
Не скоро мы собрались в город, но когда приехали то оказалось, что место уже занято и нет вакансии устроить даже только за харчи «мальчика».
Уныло я сидел под навесом вонючего двора гостиницы, караулил лошадь. Под вечер, в нетрезвом виде из гостиницы вышел мой дядя, а с ним еще двое, один в сером помятом пиджаке и сам какой-то помятый, с мочальной бородкой, подвыпивший, другой высокий, с красивой черной бородой, в длиннополом, старообрядческого покроя сюртуке. Дядька указал им на меня, стал расписывать мои достоинства, желая укрепить в них мнение, что я буду им полезным и переложив в их бричку мою подушку, ящичек с двумя парами белья из домотканного полотна, старое пальто свое, которое должно было служить вместо матраца. Денег не дал ни копейки, сказал: «Поедешь с ними, они тебя научат быть человеком»,- и сам ушел. Я в полном неведении и тревоге подчинился горькой участи.
Бородатый запряг лошадь, огромного серого, орловской породы жеребца, а помятый уже дремал в бричке и сползал с сидения. Я поместился на облучке, но правил лошадью бородатый. Подъехали к блестевшему огнями магазину, бородатый передал вожжи мне, сам пошел в магазин.
Вдруг из магазина вышел высокий, барского вида мужчина с седеющей бородкой, в фуражке с красным околышем и грозно уставился на помятого. Тот сразу соскочил с брички; куда и хмель девался, а барин грозно прикрикнул: «Лысогор, ты опять пьян швинья. Завтра ко мне в участок», и круто повернувшись ушел. Оказалось, что это был земский начальник, а мои хозяева старшина и писарь Амонской волости. Под утро мы подъехали и остановились на проселке у какой-то лощины. Оба встали и ушли, а я закоченевший держал лошадь. Вдруг слышу из лощины доносится стон, и слышны глухие удары, явно побои. Я весь задрожал, не понимая кто кого избивает, но из тумана появились пассажиры разгоряченные и довольные, и мы поехали дальше. Под утро приехали в большое село Амонь. После громкого стука открыл ворота и стал распрягать лошадь сторож, старик с большой бородой, а мы вошли в здание. Еще не протрезвившийся писарь накричал на полусонных двух помещиков, а меня скверно обругал, за то что я, измученный от переживаний и голодный, не дожидаясь его ухода, положил на пол пальто-матрац и подушку и лег спать. На утро разъяснилась причина стонов в лощине: пришел пожилой, захудалый мужичишко весь в синяках, с повинной и принес штраф господину старшине арендатору лощины. За побои жаловаться было некому, ибо мордобой был повседневным явлением со стороны «начальства» того времени.
Я стал тем мальчиком-попыхачем, о которых так ярко сказал Тарас Григорьевич Шевченко. Никто меня ничему не учил, меня гоняли по всяким поручениям: в лавку за колбасой и кренделями, за папиросами, даже в кабак за водкой. Целые дни и долгие вечера я сидел и переписывал копии судебных решений, писал вторые экземпляры повесток, паспорта, а придя на обед к писарю, должен был нянчить крикливого малыша пока они обедали и отдыхали. Проклинал я и писариху и ея малыша. Так мне, живому мальчику, не по душе было нянчить ея отродье, но выхода не было.
Волостное начальство все пило, в особенности по праздничным и воскресным дням, когда назначался разбор судебных дел и многочисленные клиенты, желая склонить волю судей и волостного начальства на свою сторону, тащили с собою подарки: водку и вино четвертями, поросят, окорока, сало и пр.
Начальство особенно не скрывалось, но прибегало к наивной конспирации. В присутственном месте во время судебного заседания, желая возбудить себя, судья или председатель подходил к стоявшему на отдельном столике самовару, в который наливалась водка и, наливая стакан будто бы воды, выпивал, стараясь только не морщиться и не кряхнуть по привычке.
В эти дни обязательно заходили охотники угоститься на даровщинку - поп о. Сергий еще молодой, но зелоспившийся, учитель Чайкин, именовавший себя Чайковским. Последняго я любил за то, что он пил, но не пьянел и вслух читал Гоголя, особенно выразительно произнося фамилии: Сквозник Дмухановский, Тяпкин-Ляпкин, Земляника. Причем сам он раскатисто, заразительно смеялся, расправляя свои роскошные усы. Дьякон, тот не маскируясь, просто ходил в кабак к Терешке, типичному «целовальнику» с покрасневшими выпуклыми пьяными глазами и черной шапкой спутанных волос на голове. Одевался Терешка в малиновую рубаху, плисовые жилет и брюки и лаковые на «бутылках» сапоги, говорил мало сиплым пропитым басом. Напившись, диакон, стоя на мосту, громовым голосом поносил своего врага – соседа, учителя Чайкина, не признавшего у него голоса. Рев его слышен был далеко за селом по речке, а Чайкин потешался, сидя в волости у открытого окна.
Оживлялось село в дни ярмарки. Наезжали купцы со всякими товарами. Народ тащил свою продукцию; начинался торг, похожий на «Сорочинский», по Гоголю. Здесь тоже, кроме равнодушно спокойных хохлов, появлялись, непременные на всякой ярмарке, цыгане.
Один из них - молодой красавец. Высокий, стройный, с чуть пробивавшимися усиками Иван Бизев, обладавший изумительной красоты голосом. Он был гостем у волостного начальства и пел, аккомпанируя себе на гитаре, цыганские песни своим чарующим бархатным басом. Однажды вечером, когда ярмарка была пьяным – пьяна, его притащили избитого до полусмерти и бросили в арестантскую. Чудная шелковая рубаха и бархатные штаны были в лохмотьях, и урядник, который днем с восторгом слушал его пение, отправлялся в арестантскую и чинил допрос с рукоприкладством, пока отец Ивана, старый Бизев, не принес уряднику выкуп за сына, стянувшего у кого-то в шинке из кармана кошелек.
Жестокие были права в особенности в этих низовых государственных учреждениях царской России.
Глава IX.
Летом 1899 г. из Петербурга в село Волокитино приехал мой двоюродный брат Михаил Николаевич Закопайко. Я вырвался из волости, чтобы с ним повидаться. Миша поразил меня не только тем, что он стал взрослым и интересным по внешности, но и своим красивым мягким тенором. Его пение под аккомпанемент гитары всех восхищало. Пел много украинских песен, русских романсов. Для меня это было большой радостью, так как за время пребывания в волости я совсем разучился петь. К тем пошлым песням, которые пелись писарем и помощниками вроде: «Накинув плащ с гитарой под полою», «Быстры как волны дни нашей жизни» и прочей мещанской безвкусице, у меня не было склонности, да и по возрасту я в этот период не мог уже петь. Вообще, все мое пребывание в волости я считаю потерей времени и сил. Там можно было выучиться пьянствовать и плутовать, но, к счастью, те здоровые начала, которые я в детстве получил в родной семье, от многого меня уберегли.
Как же Миша попал в Петербург? Сын швеи, жившей в г. Глухове, в детстве обладал прекрасным сопрано и это помогло матери устроить его на учебу в гимназию. Случай редкий, так как в это время в гимназиях обучались дети окрестных помещиков и богатых горожан. Пока у него был голос - терпели крестьянского мальчика, но во время мутации он петь не мог, платить за учение не было чем, и его из гимназии вышвырнули. В Петербурге посчастливилось поступить мелким служащим в Министерство финансов, а когда голос возмужал, он был принят в хор известного хормейстера композитора Н. Архангельского. Он много и серьезно занимался самообразованием, был связан со студенческими кружками, а помещение театров, в особенности Мариинского и приезжавших на гастроли итальянцев, создало из него настоящего меломана. Он интересно рассказывал о чудесах столицы: электричестве, дворцах, музеях и, в особенности, о театрах, прослушанных операх и певцах: Фигнере, Яковлеве, Баттистини, Мазини, Арнольдсон и других, и сам напевал арии и отрывки из опер. Я все это воспринимал с энтузиазмом, и в конце его отпуска было решено, что я тоже поеду в Петербург. За малым была остановка; денег не было даже на дорогу. Отец с матерью не могли мне дать ничего. Подсчитал брат свои средства и нашел, что на дорогу хватит, а дальше что будет. Моя любимая тетя Клавдия из своих сбережений «на счастье» зашила в ладанку золотую пятерку и на шнурке повесила мне через плечо под мышку, чтобы на железной дороге не украли. Хотя мои родные никогда не видели железной дороги, но слышали, что железнодорожные жулики, воры - страшные люди « из под живых пятки вырезают». Вот с такими ресурсами и надеждами, свойственными молодости, мы тронулись в Питер на завоевание жизни.
Телега была нагружена продуктами на дорогу и на первые дни жизни.
Запряженные кони пофыркивали. Заскрипели ворота и вся наша семья, да и соседи, в слезах пошли провожать нас до парома через реку, такую знакомую и дорогую. И я, как не храбрился, стараясь вызвать воображением блестящие картины Петербурга, прощаясь у парома, расплакался и плакал в три ручья. Долго еще провожавшие нас такие родные, любимые стояли на берегу, махая руками и платками.
Путь до ст. Путивль прошел под впечатлением этих проводов. Отец, помогая нам сесть в вагон, часто моргал глазами, стараясь скрыть набегавшие слезы.
Так закончился детский период жизни в с. Волокитино, Глуховского уезда, в хорошей родной семье, среди чудесной украинской природы, простого поэтического народа, создавшего музыкальный язык, изумительные песни, доходящие до предельных глубин души, как в грусти, так и в веселье, пронесшего среди исторических бурь и невзгод вольнолюбивые начала, которых не сломили, не одолели никакие враги.
Что же дали мне детство и юность?
Честная трудовая семья развила любовь к труду, как основе жизни человека. Только труд всесозидающий и всепобеждающий дает право на жизнь, ибо человек труда является хозяином жизни.
Любовь к природе – источнику жизни во всей ея красоте и многообразии, воспитала чувства к пониманию народной поэзии, народной песни. Песня укрепила чувство ритма и голосоведения, которые легли в основу дальнейшей работы и понимания в области искусства, которому я отдал много лет моей жизни.
Войтенко Василь Андрійович (1881-1951) – доцент Харківської державної консерваторії, український та російський оперний співак, заслужений артист УРСР
Друкований текст знаходиться в науковій бібліотеці заповідника
